Свет в окне — знакомый ритм,
Листья шепчут, будто в мечтах.
Мы выбираем в жизни суть —
Не в цифрах счастье, а в словах.

И пусть шумит вовне толпа,
Лишь тени идут по мостам.
Мы сохраним свой внутренний свет
В тёплом взгляде, в мире без ран.

За каждым лайком — пустота,
Но настоящие чувства — в нас.
И каждый миг, что мы живём,
Хранит тепло, не зная краха.

Увела мужика
у красивой бабы.
Совести нет — я знаю.
Да и зачем она?
Ему-то важна душа,
а ей — размер побольше.
Хаты.
Кошелька.
Чтоб стоял чуть дольше.
Понимаю я его
всем своим нутром.
Но жизнь — это игра,
где всё не так уж просто,
и финал не предсказан.
Авось — к ней ещё вернётся?

Она всегда ставила свечу в окно.
Не потому, что кто‑то ждал её, а потому что ей самой хотелось знать: есть ли ещё уголок мира, который согревается от её света?
Свеча горела ровно, с мягким гудением, как будто в её пламени жил маленький осенний улей — тёплый, густой, пахнувший воском и пряными травами.
Люди шли мимо по своей тревожной улице.
Они подставляли ладони к её окну, не переставая спешить: на минуту, на вздох — и забирали оттуда тепло, как будто снимали перчатки.
Некоторые уносили маленькие огоньки в бумажных коробках, чтобы потом показать их другим, похвалиться или продать иллюзию уюта.
Никто не задерживался достаточно долго, чтобы принести дрова.
Она заметила, что со временем свеча стала гореть короче.
Первым угасал мягкий край — то место, где свет встречался с её ладонью.
Потом запах горелого стал ближе к ней, и сердце начало отвечать тяжестью.
По утрам на подоконнике лежали обломки воска, как маленькие тела отданной доброты.
Стало больно и обидно.
Однажды пришёл мальчик.
Он не бежал, не ловил миг — он остановился, посмотрел на пламя и опустил маленькие ладони так осторожно, будто перед ним была живая птица.
Он не уносил огонь с собой, а лёг рядом и положил один сухой лист на подоконник — крошечный хворост.
«У меня есть ещё», — сказал он тихо, и улыбка его была не для галочки, а та самая, что возвращает вкус к жизни.
В груди её что‑то смягчилось, как снег под солнцем.
Смех, который в ней разгорался, был лёгким и прозрачным, как ранний лёд.
Мальчик возвращался иногда с палкой, с чьей‑то не нужной шишкой, с пряной веткой.
Он не рассказывал, зачем приносит — он просто ставил дрова к её очагу и уходил.
Не крал света, а учил его дышать.
Постепенно свеча перестала быть ровным пламенем — она стала жить в очаге, который они растопили вместе: там были и её тихие огни, и чьи‑то осторожные искры.
Люди по‑прежнему подходили, но теперь находили не витрину, а дом с разделённой заботой.
Те, кто шёл лишь за мигом теплоты, уходили с пустыми ладонями.
А те, кто приносил дрова, оставались, и в их глазах свет был уже не товаром, а домом.
Она научилась смотреть на пламя иначе: не как на то, что обязано отдавать, а как на то, что нужно сохранять.
Иногда она закрывала окно на ночь — не от злости, а чтобы не разжигать у чужих рук привычку брать всё подряд.
Иногда подбрасывала дрова ради себя.
И свет в её окне стал не только тем, что она даёт другим, но и тем, что возвращает её домой.

Внимание повсюду,
но тепло — в дефиците:
многие сияют,
не делясь огнём.

Вне сцены гаснет свет,
рука всё ещё рядом.
Без аплодисментов
любовь остаётся правдой.
Смелость — любить
в тишине, не ждать
зрительских взглядов.
Там растёт доверие,
там корни держат
нас прочней.

Она — мама прекрасного сына. 
Его сердце не пойдёт на войну. 
Не узнает печали чёрной, 
не впитает страха и злобы. 
Он научится шептать миром — 
не стрелой, а песней, 
вырастет с руками, что строят, 
а не с кулаками, 
с голосом, что утешит, 
а не с криком, что режет ночь. 
И даже если мир порой жесток — 
в нём будет внутренний щит, 
и чужую боль поймёт он, 
не умножив зла в ответ.
Так растёт сын её — не в войне,
а в умении лечить следы, 
где в каждом шаге слышен шёпот её: «Твори, оставь добро».
 

Меня любить не надо.
Взгляни на себя.
Чего тебе не хватает, что ты всё заглядываешь?
Не сравниваешь.
Не лайкаешь.
А душа тянется — загадка.
Может, потому что между нами нет любви?
Я — свободна.
А ты — привязан.
Хотя и ведёшь себя как бабник.

Речь не о тех, кто должен нас поддерживать, а о самом праве жить и дышать свободно — это дар.
Не прибивайся к чужим рукам, как бродячая собака у ворот.
Сначала ты греешься у чужой печи, но вскоре любой шорох заставляет дрожать от страха оказаться на морозе.
Не продавай себя за тепло.
Дыши сам.
Обида превращается в убеждение собственной ненужности, и вместе с ней уходит вкус к жизни.

Потерянная тоска — 
закладка в книжке без названий, 
подскакивает между строк 
и шепчет о покое. 

Ты чихаешь от смеха, 
прочитав вслух — и вдруг 
в кармане — щёлк! 
Любовь к потерянному 
прячет нос 
и замирает там.

Плыть в чужой лодке удобно,
но рискованно: один шип — и вы оба тонете.
Сшейте свою лодку, возьмите весло и гребите под собственным ветром — предательство
останется лишь волной.

Можно ли умереть от разрыва сердца, вызванного собственным бессердечием?
Вопрос садится на губы, как засохшая капля: падая, он дробит стекло привычного объяснения.
Когда-то они были друзьями без требований — две привычки, сплетённые тонкой тряпичной нитью.
Их жизнь была тканью из мелких жестов, выцветающего пледа, по которому проводили пальцами так часто, что узор стерся.
На полке между книгами — лежала засохшая маргаритка, склеенный лепесток, оставленный в спешке как немое обещание.
На столе — стояла чашка с отломанным ушком и отпечатком помады, кривая улыбка их былого уюта.
И вот кто‑то устал.
Не громко — усталость проседала, как набивка в старом кресле: она сминала плечи, вытягивая опору из рук.
Привычная нить не сорвалась резко, а истончалась — тонкая верёвка, изъеденная углами дней.
Люди разошлись, как корабли, потерявшие маяк.
Она плакала.
Слёзы смывали краски воспоминаний — цвета бледнели, оставляя лишь контуры боли.
Каждый вдох был занозой в груди.
Шов терпения стягивал сердце всё туже.
Он замыкался.
Молчание осело, словно слой пыли на полке, скрыв узор и вытянув из комнаты остатки тепла.
Это равнодушие не убивало мгновенно, а медленно разъедало живое.
Потом пришла весть: он ушёл навсегда.
Смерть здесь не спектакль и не громкое событие, а закрытая дверь, за которой свет побелел и застыл.
Он стал тенью, забытым другом.
И в этой тишине возник вопрос: заслуживал ли он жалости?
Прошли дни и ритуалы: слова на похоронах, цветы на столе, разговоры, которые стирались так же быстро, как следы на ветру — но ничто из внешней суеты не могло вернуть того, что было утеряно постепенно и тихо.
Пустота, образовавшаяся от равнодушия, оказалась глубже и постояннее любой публичной печали.
Его смерть лишь подтвердила то, что уже давно умерло внутри — привязанность, которую равнодушие вытравило раньше, чем ушло тело.

Тишина не пустует — в ней работает архивариус времени.
Он перебирает несбывшиеся аргументы, сворачивает их в ровные стопки и складывает воспоминания на полки, будто готовит экспозицию будущих переживаний.
В этом порядке ощущается забота и зреет терпеливое намерение.
Вещи не исчезают.
Они просто дожидаются своего часа, чтобы стать словом, действием или новым светом в знакомой комнате.

Автобус медленно втянул улицу в себя.
Внутри всё наполнилось приглушёнными звуками и смещёнными пятнами света.
За левым окном смотрела маленькая девочка: она тихо постукивала пальцами по складке сиденья, иногда напевала себе под нос и проводила кончиком пальца по запотевшему стеклу.
За правым окном сидела взрослая женщина, собранная и устойчивая.
Её ритм проявлялся в мелких, уверенных повторениях.
Ладонь спокойно сглаживала складку шарфа, пальцы мерно перебирали шов сумки.
Время от времени она невозмутимо переводила взгляд к горизонту и снова останавливалась у окна.
Девочка повернулась и мягко похлопала по своему сидению.
Женщина оставалась на месте не из упрямства, а чтобы сохранить своё спокойное равновесие.
На коленях у неё лежала детская помятая книга — знак заботы, подтверждавший их связь как бабушки и внучки.
Между ними воздух наполнялся прозрачной теплотой — тонкой тканью, сквозь которую видно целое, не размывая границ.
Их молчание стало беззвучным соглашением — не о правоте, а о праве сохранять собственный ритм.
Каждая хранила своё окно — и свою красоту.
Без слов.
Без претензий.
Пятно света на обивке — словно невидимый мост: они шли по нему в разном темпе, не нарушая пространства друг друга.

Утро распласталось по листьям, словно тёплый воск, заливая жилки мягким золотом. 
Гусеница ползла неспеша.
Её тело — не гладь, а карта: бугорки — крошечные горы прошедших историй, складки — изгибы старых речей. 
Каждый шаг шуршал, как пергамент. 
Медленно.
Вдумчиво.
Тише. 
Каждая щетинка — игла компаса, ищущая, где кончается лист и начинается земля.
Чужие бабочки хлопали крыльями вдалеке — хрустальные веера, стучащие по стеклу славы.
Их аплодисменты — лёгкий дождь, покрывающий всё опасным блеском, делающим поверхность скользкой. 
Ей не нужно это сияние.
Крыло красиво, но тонко, как купол слюды.
Пьедестал сверкает — но на нём холодно и пусто.
Её неровности — не изъян, а текстура, шлифованная временем: в каждом бугорке застревала память о дождях, о корнях, о ночных разговорах с червями и камнями.
Полировать себя до зеркала, где отражаются лишь чужие лица, — значит лишиться этой плотности. 
Исчезнуть.
Раствориться в чужом отблеске. Стереть карту и стать пустотой. 
Нет.
Ей ближе уединение и тяжесть земли под пузом — тёплый дом, где корни шепчут:

«Оставь крылья тем, кто жаждет света, а ты храни под собой глубину».

Самая горькая боль —
не от чужого предательства,
а от верности тому, кто чаще предаёт самого себя, чем
всех остальных вместе взятых.

Настоящая сила — уйти до удара.
Сохрани себя.
Не стань стихом, написанным чужими чернилами.
Оплакивать свободу после — всё равно что просить рассвет у ночи, что уже поглотила свет.
Поздно.

Порой ранит не холод, а «одолжение»: тебя вытаскивают
из ямы и присылают счёт с пометкой «будь благодарна»
— приклеивая тебе клеймо
«нищей души».

Поиграем в чувства? 
Кто кого влюбит?
— кто кого обманет. 
Жить‑то так скучно, 
вот потешим душу
выдуманной грустью —
не любимых кукол.

Она пила мужское внимание как подслащённый яд: густое, тягучее, как сироп в прозрачном бокале, что согревает язык и оставляет лёд в груди.
Их улыбки блистали, словно вывески на пустой улице: много света, а за витриной пусто — срок годности обещаний давно истёк, остались лишь выцветшие наклейки и ржавые рамки.
Стоило взгляду перескочить к другой, и в её груди возникала пустота, точная как вырезанный шаблон — место, где когда‑то тлело тепло, теперь застелено бумагой.
Сердце сжималось не просто как выжатый платок, а как тряпка, отжатая до последней капли: тёмное, тяжёлое, с привкусом давности.
Мужчины любили фейерверки — вспышки, как брызги на чёрной воде.
Салюты, что осыпают ночь и тут же тают.
Они умели включать гирлянду впечатлений, но не подбрасывали дров в печь.
Искренних обходили стороной, как угольки, на которые никто не смотрит, предпочитая тех, кто умел пускать дым и ставить зеркала — чистая магия пыли в глаза.
Прозрение пришло не как гром, а как рассвет, медленно выталкивающий неон с улиц: мягко, но неотвратимо.
Она отпустила — без драмы, с лёгкостью, будто открыла клетку и выпустила птицу.
Шагнула первой к себе — туда, где любовь начинается с почтительного прикосновения к собственной душе.
Прошло время.
Один из тех, кто когда‑то искал эффект, подошёл к ней, вынул из кармана скомканный билет на старый концерт и сказал:
«Я думал о тебе».
Она посмотрела на билет.
На него.
И улыбнулась тихо:
«Я тоже когда‑то жила ради шоу. Теперь мне важнее тепло».
Он стоял с бумажкой в руках.
Она — с теплом, что не горит ярко, но остаётся.
Между ними тихо догорали угольки.
Она поднесла к ним щепку — и дым взметнулся вверх, тонкой серебристой ленточкой.
Он уловил запах дерева.
Билет выпал из пальцев и рассыпался, как прошлое, между ними.

Никакая доброта не оправдает войну.
Она приходит как инфекция: прогрызает барьер стойкости, выжигает тепло в глазах и вырывает радость — вместе с кровью воспоминаний.
Всё обнажено.
Сердца становятся деревянными — их насаживают на штырь повседневных костей.
Порабощены и искалечены навсегда.
Возврата уже нет.
Радость — разбитая чашка: можно собрать стекло, но следы склеек останутся на лице.
Осколки врезаются в кожу страха, и ты сидишь, слушаешь биение пустоты.
Тишина даёт ответ.
Ждёшь — смерти.
Или спасения от тех, кто и сам не знает, что значит держать жизнь в руках.

Ум уходит прочь
под зонтом холодного рассудка —
сердце швыряет былое в чашу,
благодарность взрывается жаром
в ладонях,
и прошлое капает, течёт, тает,
как воск одинокой свечи.

Хвалю себя — и тут же
начинается «вечеринка критиков»:
кринж устроился на диване,
а искренность прячется в шкафу.

На столе — салат из сомнений,
торт из самобичевания
и настойка «А вдруг не так».
Я наливаю всем по чашке терпимости

и украдкой смакую
свой кусочек счастья —
тайно мечтая о громких
аплодисментах в финале этого фарса.

Кормя зависть, ты заковываешь сердце в ледяную броню.
Поднеси лампу — и твой
силуэт снова станет тёплым.
Решение — не в борьбе, а в выборе света.

Одна девочка считала себя завистливой.
Эта мысль не давила на неё — скорее задавала вопрос: откуда в ней эта тяжесть, если сердце полнится жизнью и открывается миру, словно инструмент, готовый зазвучать?
Многие знакомые, пряча свою зависть за мишурой статуса и блеском вежливых фраз, говорили об этом.
Их взгляды скользили по ней не из любопытства, а по привычке сравнивать — как холодные палочки дирижёра, меряющие её ритм.
Эти прикосновения резали — сначала остро, по‑детски.
Больно.
В бесплодной погоне за признанием люди теряли искренность.
Их улыбки становились зеркалами из тонкого стекла, отражавшими лишь собственный отблеск.
Злость звучала как резкий аккорд, затем стихала, уступая место принятию, и она поняла, что за этими улыбками нет души — есть лишь жажда аплодисментов.
Она ушла в свою крепость — не в бегстве, а чтобы настроиться.
Внутри был простор, где сердце тонко откликалось на чужую пустоту, извлекая мягкие лады, лечившие и восстанавливавшие внутренний строй.
Чем тщательнее она заботилась — слушала, прощала, берегла ритм, укрывала от чужих стрел — тем слабее становились завистливые взгляды.
Их шум распадался на фальшивые ноты и уже не мог сбить её мелодию.
Внутреннее богатство сложилось в глубокий аккорд спокойствия, звучавший глубже любого отражения.
Это счастье оказалось крепче чужих зеркал.
Она стала целой.
В конце концов уразумела: зависть — лишь эхо чужой неудовлетворённости, а её любовь к себе — ответная мелодия, простая и сильная, которая наполняет пространство теплом и заглушает чужую пустоту.

Кто ушёл в закат, оставляет
лишь тонкую линию на горизонте — тот же край, что и поле моей страницы.
Я опускаю перо вдоль этой грани
и провожу прочерк: имя исчезает, словно строчка, не успевшая родиться.

Осознанная близость — это тот момент, когда вы оба снимаете маски, не перекладывая
свои раны на плечи друг друга:
они заживают в собственном темпе, а чужая душа
не становится аптекарём.

Мужчина умеет любить, но не ту, что горит страстью или предана всем сердцем.
Его привлекает не это, а нежелание привязывать к себе — чтобы не обременять их общими слабостями и не впадать в созависимость.
Ему не под силу по‑настоящему осчастливить женщину, растворяющуюся в нём до конца.
Он — словно садовник: опасается крепко привязать растение, чтобы не задушить его рост.
Поэтому устанавливает лёгкие колья и даёт растению свободу тянуться к свету.
Но иногда эта свобода оказывается пустотой — и она ищет корни там, где он предпочёл бы держать дистанцию.

Ты — не храм вечной чистоты,
А очаг, что греет в ночи.
Твои трещины — как карты,
По ним идут домой усталые души.

Каждая линия — маршрут
Для рук, что ищут её тепла.
От риска — к согласию,
От камня — к живому пульсу.

Твоё тепло тихо учит тех,
кто боялся пламени прежде:
Согревать и отпускать — страх, сковывающий грудь.

Когда стемнеет, ты ждёшь,
Не требуешь поклонений.
Протянешь ладони —
В них уголь, а не холод.

Там, где можно быть собой,
Не пряча своё лицо,
Дыша свободно и искренне,
В объятиях твоих горячих искр.

Настоящая любовь не шпионит, таская за собой детектор лжи.
Если душа рядом, всё видно
по спокойным жестам —
проверки ни к чему.

У каждого уважающего себя льва обычно есть свой прайд львиц — несравненных и совершенных.
Там он заботится о них, оказывает знаки внимания и помогает уйти от депрессии и хандры.
Но однажды ему повстречалась ящерица.
Невысокая и хитрая, с чешуйками, что ловили свет как крошечные зеркальца, она двигалась быстро и почти бесшумно.
Её зоркие глаза и мелькавший язык исследовали мир.
В каждом прыжке угадывалась готовность к приключению.
В прайде такие качества считались малозначительными, а для льва они оказались тем, что и притянуло: в её крошечном теле было больше дерзости и жизни, чем в выверенных позах многих львиц.
Львицы насторожились.
«Этого допускать нельзя», — думали они.
Боялись, что лев начнёт проводить с «несоответствующей» партнёршей больше времени.
У неё даже не было ушей.
«Как же они будут слышать друг друга?» — шептались они, не говоря уже об абсурдности самого союза.
А сам лев?
Ему нравилась её компания.
Он хотел поспевать за ней — из любопытства и восхищения, не ради чужих ожиданий.
Пытаясь соединить два мира — устоявшийся прайд и ветреную ящерицу — он пожертвовал спокойствием и прежней уверенностью.
Давление росло.
Ревность сгущалась, и ящерица, не вынеся этого климата, ушла вглубь пустоши.
Там воздух был другой: горячий ветер гнал запах пыли и сухой травы, солнце отбивалось в коре редких кустов, и каждый шаг звучал иначе — более хрупко.
Лев мог остаться и замкнуться в прайде, но вместо этого сделал шаг, нарушивший привычные правила: он отправился вслед за ней — не парадной походкой, а тихо и осторожно, как тот, кто готовится к неизвестному.
Вдруг между редкими акациями мелькнула та самая блеснущая спина.
Ящерица остановилась.
Они посмотрели друг на друга.
В её глазах — настороженность и живость.
В его — терпение и готовность ждать.
Они не пытались ломать привычки прайда и не отреклись от себя ради чужих предписаний.
Их встреча была тихой: никаких громких торжеств, только маленькие жесты — совместная тень под кустом, общий взгляд на дальнюю линию горизонта.
Союз не стал украшением саванны и не вписался в папку условностей, но открыл прайду новый взгляд на мир: у сильного тоже может быть слабость — и порой эта слабость мудрее страха.
Прайд понял: страх удерживает, а любовь открывает путь.

Страх не в порезе,
а в образе.
Ради него мы боимся
заплатить правдой души — утешаясь красотой чужого отражения
в разбитых осколках.

Когда зеркало трескается — страдает не рука, а образ,
который ты носишь для чужого глаза.
Осколок не ранит сердце — он задевает тщеславие.
Вот цена косметики души.

Иногда по‑настоящему
сильный поступок — не бесконечное прощение,
а бережное самоограничение
— отказ от токсичной привязанности, чтобы не породить новых страданий.

Уйти навсегда из чьей‑то
жизни — знак уважения.
Вернуться ради шрама — презрение к исцелению.
Плевок в лицо варварству.

Мы говорим сквозь тонкое стекло слов,
не прикасаясь, чтобы не оставить ран.

Ломаем привычные клетки — по одному шилу, по трещине —
щепки правил осыпаются, и там растёт простор.

Оставляем в сердце комнату для ветра —
место, где чужая рука не оседает и не тянет за собой,
где свобода живёт тихо и без спроса.

Любим вне владения, без меток и трофеев —
отдаём тепло как дар, не как собственность,
и вера в это — дорога, ведущая вперёд.

Все видят её как загадку.
Она лишь осторожна.
Пусть считают сложной
— её сердце не пробьёшь промокодом и не купишь в рассрочку.

*Благодарю Евгения Ханкина за интересную мысль о различии между любовью и состраданием*

Любовь ищет близости и склонна растворяться.
Сострадание бережно сохраняет границы, защищает собственную целостность и при этом поддерживает другого, не погружаясь в чужую травму.

Броня разума выстраивает
алтарь между болью и уязвимостью, где сердце
остаётся нетронутым,
в то время как сознание
учится распознавать истинные желания, отличая их от
защитных реакций.

Угостили булочкой.
Красивая женщина — грех её называть «бабулькой».
«За что?» — спрашиваю я.
«Люблю тебя давно», — отвечает человечек рядом со мной.
Хочу расплакаться, но сдерживаю поток слёз.
«Спасибо вам за добрый жест прекрасной души».
Беру булочку — тёплая, как сама Жизнь.
Внутри меня остаётся свет — тихая нитка доверия, тянущаяся дальше через любые разломы.
Обещаю себе не забывать этот жест: впустить его в сердце и пускать из него лучи, пока хватает сил.

Сегодня нам повезло — удалось избежать смерти.
Прилетела ракета, передавая приветик от неизвестных:
видать, скучала по воплям и сердечному страху.
Но я по‑прежнему смотрю на вещи положительно.
Ненависть так хочет отнять у нас человечность —
вызвать сострадание у тех, кто злорадствует вечно,
ставя галочки в своих отметках:
«На одного сумасшедшего меньше» — отмечая победу заранее.
Но мы принимаем тишину и учимся снова вдыхать Жизнь.
С благодарностью к Всевышнему за защиту.

Легче кричать «терпи»,
стоя у дверей чужой боли.
Переступить порог труднее.
Там учишься выносить молчание
и слышать другого —
не навязывая своей истории.

Благородные советы — как фонари: красиво подмигивают
на чужой улице,
но в собственном дворе
тухнут при первых
настоящих страданиях.

Наивность не украли — её растоптали об совесть маргиналов, пытаясь сделать «краше».
Поплакала — и хватит!
Состряхнула пыль страха и рявкнула:
«Не сломать меня вам, гадЫ! Продолжу верить дальше в любовь и в силу счастья».
Размазав сопли смачно по их улыбкам жалким, ушла — уже другая.

Раньше я боялась равнодушия; теперь знаю: ранит не оно, а его пародия на дружелюбие.
Под «глубоко несчастна» я вижу девочку, умоляющую людей с настоящим сердцем остаться, а не тех, кто ради статусов, рейтингов и лайков притворяется добротой.
Чем больше таких равнодушных людей в её жизни, тем чище и счастливее она сама — лучше остаться самой собой и быть
в ладу с собой, чем с теми, кто не понимают её внутреннего мира и лишь извлекают выгоду.

Везёт дуре —
улыбается умным.
Не лепит иллюзий
из замков воздушных.
С котами воркует
о жизни безумной.
Чудная — без грусти.
Везёт ей.
Не в дурке.

Быть первой у самой себя — рефлекс, а не осознанный
выбор.
Быть сотой в чьём‑то списке — счастье, а не клеймо неудачи:
не надо париться, чтобы тебя "замечали" дальше.

— Тебя не смущает, что я женат? 
— Значит, ты верен жене? 
— Кажется, да. Но когда любовью охвачен до безумия, я не лгу себе: выбираю жизнь, а не клятву. 
— Интересный выбор. 
— Клятвы не бывают сладкими, если их не подпитывает страсть.

Не лью слёз,
не закатываю истерик — 
так пофиг, что даже
неловко. 
Любить себя теперь
мне стало дороже; 
Я — бренд, логотип в сердце; 
ценник высок,
стратегия — на взлёт. 
Пускай трепещут,
пусть завидуют в неволе — 
я строю путь,
как гламур в коридоре. 
Здравствуй, свобода —
прощай, старый страх. 
Выхожу на свет —
впереди лишь
счастье и успех!

Разочаровываются те, кто, создавая «куклу» — идеализированный образ, рожденный под давлением ожиданий, — не готов принять реальность человека со
всеми его уязвимостями.
Именно они теряют шанс на искреннюю близость, оставаясь
в одиночестве среди
собственных проекций.

Помнить — значит
назвать ошибки,
восстановить
справедливость и
закрепить уроки,
чтобы призрак стал
учителем, а не
музеем страха.

Когда любовь сводится
к подтверждению
собственной значимости,
связь перестаёт
быть союзом душ
и превращается
в контракт для эго.

«Первая и величайшая слава в истории сияет на этой голове.»

6 августа 1945 года мир изменился навсегда: Хиросима и, через три дня, Нагасаки оказались в огне атомных взрывов.
Эти удары, совершённые вооружёнными силами США в последние дни Второй мировой войны, привели к массовым человеческим жертвам и долгосрочным последствиям для выживших.
Применение ядерного оружия остаётся предметом исторических и этических дискуссий: официальная цель — ускорить капитуляцию Японии и завершить войну — пересекается с критикой в адрес стратегии, приведшей к гибели мирного населения.
В 1953 году вышел фильм, посвящённый теме Хиросимы.
Авторы поставили своей задачей показать не сухие хроники событий, а судьбы отдельных людей, оказавшихся в эпицентре катастрофы.
По словам создателей, основу сценария составили свидетельства и литературные материалы о детях и семьях, переживших взрыв и его последствия.
В центре повествования — две линии.
Первая — история старшеклассницы, которая видит взрыв своими глазами и позже сталкивается с тяжёлыми медицинскими последствиями: у неё развивается лейкемия, заболевание, связанное с облучением, которое значительно ухудшает качество жизни.
Вторая — рассказ о её однокласснике, лишившемся в трагедии близких.
Потеря семьи формирует у него глубокую личную драму: он пытается жить ради памяти погибших и вынужден сделать выбор, который отражает более широкий моральный конфликт.
Устроившись на фабрику по изготовлению оружия, он сталкивается с зеркалом: ковать инструменты мести — значит ли это отомстить невинным?
Поняв, что циклы насилия питаются одинаковыми страданиями по обе стороны баррикад, он снимает с себя роль палача.
Эта история не о великих планах и дипломатии, а о цене, которую платят обычные люди — о том, как надежды и идеологии дробятся о плоть и кровь.
В её ткань вплетены вопросы о выборе: ответить насилием на насилие или хранить в себе последнее человеческое — способность не убивать такого же, как ты.
Именно в этом, кажется, и заключена самая горькая честь — захотеть увидеть в другом не «врага», а человека.

Ты приходишь с вопросом — я отвечаю зеркалом.
Сначала слушаю, затем раскрываю руки и сердце.
Не лечу тень — создаю место, где тебя слышат по‑настоящему.
Я не друг тебе и не враг — я зеркало, которое отражает без окраски.
Здесь нет советов и ярлыков, есть только ясность и пространство, где можно увидеть свои чувства и подсказки.

И вновь октябрь
на пороге —
скользит меж мирами
словно сон.
Жизнь — осень,
отражение вечности;
мы — тени, что учатся
быть светом.

Любовь для меня — не взрыв чувств, а ровное дыхание,
steady heartbeat, тихо
согревающее повседневность: чашка чая у окна, неожиданное тёплое сообщение, ладонь, что согревает в прохладе.
Доверие я меряю не словами, а тем, сколько заботы помещается
в один день — из этих мелких жестов рождается настоящая верность.

Фильмы о войне редко бывают приятными — и в этом их сила: они не прячут правду за красивыми образами, а показывают, как насилие разрушает не только города, но и человеческие души. Наблюдая чужую боль на экране, я сопоставляю её со своими переживаниями, глубже понимаю природу человека и пытаюсь вернуть то, что в обыденности постепенно теряется — человечность.
Это не эстетическое наслаждение, а призыв к совести и вниманию.
Роман Джона Бойна «Мальчик в полосатой пижаме» переносит нас в 1943 год и сводит вместе двух восьмилетних мальчиков в условиях, где дружба кажется невозможной.
Один — сын офицера, служащего комендантом лагеря, другой — ребёнок заключённых, чья судьба предрешена системой.
Их связь — молчаливое обвинение взрослому миру: дети не понимают политических игр, но расплачиваются последствиями решений взрослых.
В этой простой, но жестокой правде — сердцевина драмы.
Самое болезненное здесь не только страдание детей, но и то, что оно продумано и институционализировано взрослыми: политика превращается в приговор, человеческая судьба — в строку статистики.
Мальчики не виноваты в идеологиях; их естественное стремление к миру и дружбе свободно от предвзятостей.
В этой чистоте и простоте их поведение часто выглядит более человечным, чем поведение многих взрослых, вовлечённых в систему насилия.
Это произведение скорее притча, чем документальная реконструкция: его задача — поставить нравственный вопрос, а не заменить историческое исследование.
Реакция на такие истории должна быть деятельной: не тонуть в жалости, а переводить эмоцию в понимание и действие — сохранять память, обсуждать увиденное, учиться отличать художественную условность от фактов и работать над собственной ответственностью.
В итоге остаётся тяжёлая мысль: дети платят самую высокую цену за ошибки взрослых.
За всех невинных детей — и своих, и чужих.

В сердце — молитвы, тихие, невидимы, 
Запечатлены в рифмах — там обретён мой мир. 
Не страшат меня обиды, не страшна мне разлука — 
Свет в душе не погаснет: я иду за святыней. 
Ночь шепчет тайны, молитвы — мой щит; 
Пройдя сквозь бури, вновь взмою в небеса, 
Оставлю позади все печали и слёзы. 
Молитвы в сердце — как светлые звёзды. 
Я живу ради света, что встречает каждый мой рассвет.

Однажды меня назвали «больной».
Я не стала ни в чём отпираться.
Улыбнулась беззлобно — нажав на курок.
Застрелила с любовью правдивую ложь.
Пожалела?
Ох, нисколько — совесть в платёжке пойдёт?

Порок сердца и
неидеальная внешность —
вот наш идеал в мире
без претензий.
Наши недостатки звучат как любимая песня —
здесь не место
чужим каверам.

На похоронах — как на спектакле, драма или фарс — лицемерие официально верифицируется: ты предъявляешь паспорт «непробиваемый покой», толпа ставит печать, лица — одобряют. Аплодисменты звучат вместо реального участия — не в первый раз.
Память упаковывают и выносят через служебный выход, чтобы не мешала.
Нравственное содержание?
Возврату не подлежит — склад бракован.